Журнал «Филоlogos»
Аннотации статей.
Борисова Н.В., Лебедева В.Ю.. ЛИЧНОСТЬ А. БЛОКА В ХУДОЖЕСТВЕННОМ СОЗНАНИИ М. ПРИШВИНА И В. НАБОКОВА
Статья посвящена анализу восприятия одной из самых ярких фигур Серебряного века Михаилом Пришвиным и Владимиром Набоковым, писателями, которые, на первый взгляд, кажутся весьма далекими друг от друга. Однако их видение «трагического тенора эпохи» (А. Ахматова) обнаруживает знаковые сходства. Пришвин, автор знаменитого Дневника, который он вел на протяжении всей своей жизни, неоднократно обращался к личности Александра Блока, к его жизнетворчеству. С первого знакомства в Петербурге, в христианской секции Религиозно-философского общества, он поразил Пришвина благородством, красотой, «серьезностью своего духовного внимания». Пришвин выделял поэта из окружающей среды. Однако искренность и благородство Блока не смогли скрыть какой-то «червоточины» во внешнем и внутреннем облике поэта. Пришвин обнаруживает в нем двойственность, что было характерно для многих представителей литературы русского Ренессанса. У Блока «два лица», отмечал Пришвин, что свидетельствовало о «люцифер-хлыстовском происхождении» его поэзии. Пришвин с горечью констатирует, что в жизнетворчестве поэта отчетливо проявляется своеобразная и неуклонная линия «на понижение». В силу этого, возможно, Блок все-таки бросился в «чан русской революции», в чан низости и горечи национального бытия, бросился и обломал свои крылья. Набокова роднит с Пришвиным восприятие поэта как принципиально значимой фигуры в русской литературе, чрезвычайно одаренного творца, ставшего жертвой революционного «обмана». Однажды он афористически назвал Блока «тростником поющим», но не «мыслящим». Оба писателя, избежав соблазна «музыки революции», полагают поэму «Двенадцать» знаком падения Блока. Также оба писателя видят фигуру «поэта масок» двойственной и противоречивой, и их собственное отношение к ней характеризует амбивалентность
The article analyses Mikhail Prishvin's and Vladimir Nabokov's perception of one of the most prominent figures of the Silver Age. At first glance, the writers seem to be very distant from each other. However, their vision of ''the tragic tenor of the era'' (A. Akhmatova) has significant similarities. Prishvin, the author of the famous Diary, which he kept regularly throughout his life, repeatedly turns to the personality of Alexander Blok, to his life creation. On first acquaintance in St. Petersburg, in the Christian section of the Religious and Philosophical Society, Prishvin was amazed with Block's nobility, beauty, ''the seriousness of his spiritual attention''. Prishvin distinguished the poet from the environment. However, Blok's sincerity and nobility could not hide some kind of ''wormhole'' in the external and internal appearance of the poet. Prishvin reveals his duality. Such duality was typical for many representatives of the Russian Renaissance literature. Blok has ''two faces'', noted Prishvin, which testified to the ''Lucifer-Khlysty origin'' of his poetry. Prishvin notes with bitterness that a peculiar and unswerving line ''to decline'' is clearly manifested in the poet's life creation. Because of this, it is possible that Blok nevertheless threw himself into the ''vat of the Russian revolution'', into the vat of baseness and bitterness of national life, he rushed and broke his wings. Nabokov is related to Prishvin’s perception of the poet as a fundamentally significant figure in Russian literature, an extremely gifted creator who fell victim to the revolutionary ''deception''. Once he aphoristically called Blok a ''singing reed'', but not a ''thinking'' one. Both writers, escaping the temptation of the ''music of the revolution'', consider the poem ''Twelve'' a sign of Blok's fall. Also, the both writers see the figure of the ''poet of masks'' as ambivalent and contradictory, and their own attitude towards him is ambivalent too.
Дудина Т.П.. ЭСТЕТИЧЕСКИЕ ТРАНСФОРМАЦИИ И ЖАНРОВЫЕ МУТАЦИИ В РУССКОЙ ИСТОРИЧЕСКОЙ ДРАМАТУРГИИ XIX ВЕКА: ПАРАДОКСЫ И ЗАКОНОМЕРНОСТИ
В статье парадоксы и закономерности эстетических трансформаций и жанровых мутаций в русской исторической драматургии начала XIX века определяются сменой одних этико-эстетических кодексов другими. Переходность выявляет сложные отношения между детерминизмом эволюционистской и фатализмом циклической парадигм. С одной стороны, нарушается преемственность, создавая принципиальную непредсказуемость будущего развития исторической драмы, с другой - воплощается упорядочивающий это развитие исторический детерминизм, не исключающий случайности и хаотичности. Автор приходит к выводу, что обращение драматургов к ключевым, переломным моментам отечественной истории показывает, что историческое время в драматических текстах интегрирует с мифологическим и архетипическим, но ими не исчерпывается, а обладает своими законами и самостоятельностью. Эстетическая замкнутость национальной исторической драматургии получает свободу в результате разрушения, но вследствие распада ее прежней структуры возникает новый, более высокий уровень жанровой организации драматургической системы. Широкое поле традиционных жанровых возможностей и структурно-семантическая «недостаточность» «классических» жанров ставят создателей русской драмы перед необходимостью отбора и конструирования новых, особых жанровых форм и модификаций, отвечающих творческим задачам. Это приводит к появлению произведений вне жанровой традиции и провоцирует возможность возникновения новых жанровых образцов. Процесс эстетической упорядоченности начинается на уровне самоорганизации драматического текста и находит свое выражение в жанрах, которые представляют собой устойчивый комплекс внутренних функциональных установок, соответствующих этико-эстетическим потребностям времени. При сохранении родовых признаков жанра происходит изменение в содержании и характере жанровой системности, которая начинает приобретать мировоззренческий характер, так как вырабатывает соотносимые между собой принципы жанрового видения окружающего мира. Связи между жанрами становятся пластичнее, что способствует возникновению межродовых и гибридных жанровых форм, жанровой контаминации, полижанризма, «малых» жанров, фрагмента-метафоры, релятивных жанровых образований и др.
In the article, the paradoxes and regularities of aesthetic transformations and genre mutations in Russian historical drama of the early XIX century are determined by the change of some ethical and aesthetic codes by others. Transitivity reveals the complex relationship between the determinism of the evolutionist paradigm and the fatalism of the cyclical paradigm. On the one hand, continuity is disrupted, creating a fundamental unpredictability of the future development of the historical drama, on the other - the historical determinism that regulates this development is embodied, which does not exclude unsystematic character and randomness. The author comes to the conclusion that the appeal of playwrights to the key turning points of Russian history shows that historical time in dramatic texts integrates with the mythological and archetypal, but it is not limited to them, but has its own laws and independence. The aesthetic system of national historical drama gets its freedom as a result of destruction. As a result of the collapse of its former organization, a new, higher level of genre organization of the dramatic system appears. The wide range of traditional genre possibilities and the structural and semantic "insufficiency" of "classical" genres make the creators of Russian drama face the need to select and design new, special genre forms and modifications that meet creative tasks. This leads to the appearance of works outside the genre tradition and provokes the possibility of new genre patterns. The process of aesthetic orderliness begins at the level of self-organization of the dramatic text and finds its expression in genres that represent a stable set of internal functional attitudes that correspond to the ethical and aesthetic needs of the time. While preserving the generic characteristics of the genre, there is a change in the content and nature of the genre system, which begins to acquire a worldview character, as it develops correlated principles of genre vision of the world around it. Connections between genres become more plastic, which contributes to the emergence of intergenerational and hybrid genre forms, genre contamination, polizhanrism, "small" genres, fragment-metaphor, relative genre formations, etc.
Иванов Н.Н.. «НАДО УДЕРЖИВАТЬСЯ ОТ ИНТЕЛЛИГЕНТСКОГО СТРЕМЛЕНИЯ ОСОЗНАТЬ ЖИЗНЬ ПРЕЖДЕ, ЧЕМ САМ ПОЖИЛ: НАДО ПРОСТО ЖИТЬ» (ПРОБЛЕМА ИНТЕЛЛИГЕНТСКОГО СОЗНАНИЯ В ТВОРЧЕСКОМ ПОИСКЕ М. ПРИШВИНА: ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ И НАРОД. ХРИСТОС. ФАУСТ)
Мотивы и архетипы, идеологемы художественного мира, мастерство повествования, поэтика прозы М. Пришвина - актуальная историко-литературная проблематика, которой в русле современных исследований русского неореализма, русской литературы первой половины XX столетия посвящена данная работа. Славянский языческий пантеизм и христианство, народное православие и книжная культурная традиция, философемы духа и плоти, глубинные основания русского национального бытия со стороны интеллигенции и людей из народа, переосмысленные на рубеже столетий и еще раз после потрясений 1917 года, были лейтмотивами духовной жизни писателя на протяжении полувека. Пришвин искал типы, ставшие бы воплощением, носителями знания, просвещения, интеллектуальной деятельности. Таковыми для него стали Христос и Фауст. Каждый по-своему, с разных сторон. При этом Пришвин дал контекст функционирования одних и тех же идеологем, культурных ценностей в разных национально-культурных средах: интеллигенции и народа. И на этом пути состоялись авторские находки, художественные открытия, которые он, в силу индивидуальных художественных поисков, приблизил к своим личным «образам-символам»: хлеб единый и книга; живое знание; область пола и эроса; «я, учитель, и, как Христос, могу ходить, учить и не работать». Они появились как результат авторской рецепции историко-литературных и культурных традиций, «охоты» за словом, они воплощены в художественных типах, которые индивидуализированы, самобытны и архетипичны одновременно. Базовые, как нам представляется, установки творчества Пришвина и были охарактеризованы в процессе исследования, выдержанного в методологии мифопоэтической реконструкции текстовых структур и дискурсивных практик. В статье уточнен историко-литературный и культурный контекст авторской позиции в вопросах идеологем неоязычества и христианства; дополнены представления о художественной интерпретации Пришвиным означенных концептов; показана функциональная сторона мифопоэтических мотивов и архетипов в создании образов; даны новые оценки содержания и формы ряда известных произведений.
Motifs and archetypes, ideologies of the art world, the skill of narrative, the poetics of Prishvin's prose are the actual historical-literary perspective, which this work deals with in line with modern studies of Russian neorealism, Russian literature of the first half of the twentieth century. Slavic pagan pantheism and Christianity, folk Orthodoxy and book cultural tradition, philosophy of the spirit and flesh, the deep foundations of Russian national existence on the part of the intelligentsia and people from the people, reinterpreted at the turn of the century, and again after the upheavals of 1917, were the leitmotives of the writer's spiritual life for half a century. Prishvin was looking for types who would become embodiments, carriers of knowledge, enlightenment, and intellectual activity. Such became the Christ and Faust. Each in its own way, from different sides. At the same time, Prishvin gave a context for the functioning of the same ideologies and cultural values in different national and cultural environments: the intelligentsia and the people. And on this path, the author's findings and artistic discoveries took place, which, due to individual artistic searches, he brought closer to his personal "images-symbols": the one bread and the book; living knowledge; the field of gender and Eros; "I, the teacher, and like Christ, can walk, teach and not work". They appeared as a result of the author's reception of historical, literary and cultural traditions, "hunting" for the word, they are embodied in the artistic types that are individualized, original and archetypal at the same time. The basic, as it seems to us, attitudes of Prishvin's creativity were characterized in the course of research, sustained in the methodology of mythopoetic reconstruction of textual structures and discursive practices. The historical, literary and cultural context of the author's position in the issues of ideologies of neo-paganism and Christianity is clarified; the ideas about Prishvin's artistic interpretation of these concepts are supplemented; the functional side of mythopoetic motives and archetypes in the creation of images is shown; new estimates of the content and form of a number of well-known works are given.
Казарина В.И.. К ВОПРОСУ О ГРАММАТИЧЕСКОЙ ПРИРОДЕ БЕЗЛИЧНЫХ ПРЕДЛОЖЕНИЙ
В статье рассматриваются грамматическая природа русского безличного предложения с позиций субъектно-предикатного сопряжения его основы, определяющего облигаторность субъектного компонента в ее составе, и морфологическая природа его реализации. Специфика семантики безличных предложений этого типа определяется тем, что представленные в нем действия и состояния носителей предикативного компонента, субъекта, отмечены инволютивностью и непроизвольностью, определившими в их субъектно-предикатной структуре (основе семантического типа предложения как номинативной и коммуникативной единицы языка) носителя предикативного признака, субъектива, в различных формах косвенного падежа предметного или обстоятельственного имени или соотносительного с последним наречия. Учитывая функциональную предназначенность косвенного падежа имени или наречия в субъектно-предикатном сопряжении, безусловно, целесообразно закрепить за ним статус подлежащего, а структуру предложения признать двусоставной (о чем неоднократно ставился вопрос в русской грамматике), сохранив номинацию «безличные», исходя из грамматических признаков предикатива, сказуемого. Возможность многообразного представления действий и состояний свидетельствует ο богатстве русского языка, его способности глубже и точнее передать все разнообразие ситуаций в семантическом пространстве его носителя.
The article considers the grammatical nature of the Russian impersonal sentence from the standpoint of the subject-predicate conjugation of its base, which determines the obligatoriness of the subject component in its composition, and the morphological nature of its implementation. The specificity of the semantics of impersonal sentences of this type is determined by the fact that the operation and status of carriers of the predicative component of the subject, marked by involutivity and nepoznannogo that determined in their subject-predicate structure (the basis of se-mantic type of offer as nominative and communicative language units) the bearer of the predicative characteristic of the subject, in various forms of indirect nominative subject or adverbial behalf of or in relation to the latter dialect. Given the functional purpose of the indirect case of a name or adverb in the subject-predicate conjugation, it is certainly advisable to assign it the status of the subject, and to recognize the sentence structure as two-part (which has been repeatedly raised in Russian grammar), while retaining the nomination "impersonal", based on the grammatical features of the predicate, predicate. The possibility of a diverse representation of actions and States indicates the richness of the Russian language, its ability to convey more deeply and accurately all the variety of situations in the semantic space of its native speaker.
Комлик Н.Н.. НЕРАСПАВШАЯСЯ СВЯЗЬ: И. БУНИН И М. БУЛГАКОВ
В статье исследуются не явные, но глубинно-потаенные, обнаруживающие себя на культурно-генетическом уровне связи двух талантливых русских художников И.А. Бунина и М.А. Булгакова, жизненный и творческий путь которых не пересекался, а развивался в нетождественных историко-культурных пространствах. В результате сравнительно-типологического анализа творчества этих писателей была обнаружена их идейно-тематическая, мотивно-образная, историко-философская, духовно-нравственная перекличка и близость. Это духовно-творческое родство обнаруживает себя прежде всего в поразительно совпадающем душевном состоянии, с которым они взирали на происходящее во вздыбленной революцией реальности России. Тоска, отчаяние, одиночество и крепнущие в этой связи консерватизм, гордость, духовный аристократизм были определяющим направлением мыслей и чувств обоих художников. Близость духовно-нравственного кредо писателей обусловила и созвучие мотивно-образной стилистики их документальных и художественных произведений. Образ «рычащего» грузовика как символа новой действительности, присутствующий в дневниковых записях Бунина («Окаянные дни») и повести Булгакова «Собачье сердце», образ Шарикова, восходящий к цепочке героев Серый - Дениска из повести Бунина «Деревня», мотивы сна и кошмарного пробуждения, одиночества, бега, дома, возвращения и проклятия, правды и красоты, евангельский мотив Христа и его распятия - то общее, что обнаруживает нравственно-духовную близость художников, их совпадающую философскую концепцию мира и человека. Творческое созвучие художников, реальные связи между которыми были оборваны ходом истории, сохранили в «тайной глубине» единый генетический код духовно-нравственных ценностей и приоритетов великой русской культуры. Это и обусловило нераспавшуюся связь двух мастеров русской литературы.
The article deals with non-evident but deep-secret, revealed on cultural and genetic level ties between two talented Russian artists I.A. Bunin and M.A. Bulgakov, whose life and creative ways did not cross, but developed in non-identical historical and cultural expance. As a result of the comparative analysis of these two writers' creative work their ideological-thematic, figurative, historical and philosophic, spiritual and moral interchanging and closeness have been revealed. This spiritual and moral relationship is coming to light firstly in amazingly coinciding soul state that characterized them when they gazed at the events in the reality of Russia, risen by the revolution. Melancholy, despair, loneliness and, strengthened in these conditions conservatism, pride, spiritual aristocratism, determined the direction of thoughts and feelings for both artists. Closeness of the writers' spiritual-moral credo also caused the assonance of motif-imagery style of their documentary and fiction works. The image of a "growling" lorry as a symbol of the new reality, which is present in Bunin's diary notes ("Cursed days") and in Bulgakov's story "Dog's heart", the image of Sharikov, going back to the chain of characters the Grey - Deniska from Bunin's story "The village", motives of dream and awful waking up, loneliness, running, home, returning and damnation, truth and beauty, the gospel motif of Christ and his crucifixion - this is something in common which reveals the spiritual-moral closeness of the artists, their coinciding conception of the world and man. Creative assonance of the artists, whose real ties were broken by the course of history, was preserved in "the secret depth" as a unified genetic code of spiritual-moral values and priorities of the great Russian culture. This fact conditioned the non-disintegrated tie between two masters of Russian literature.
Курносова И.М.. «ЯДРЕНЫЙ ПРОСТОНАРОДНЫЙ ЛАД» СКАЗКИ И. БУНИНА «О ДУРАКЕ ЕМЕЛЕ...»: К ЗАМЫСЛУ ПРОИЗВЕДЕНИЯ
Сказка «О дураке Емеле, который вышел всех умнее» была написана И. Буниным в Париже в 1921 г. Это были первые годы эмиграции писателя и осознания того, что он лишился всего - «людей, родины, близких». В эти годы он становится страстным обличителем всего, что связано с советской Россией. Сказка «О дураке Емеле» - своеобразная форма его резкого отклика на события в стране. Саша Черный в 1924 г. в рецензии указал на «не вполне четкий замысел» этой сказки, отметив при этом ее язык, который «убедительно показывает, как широки и разнообразны изобразительные силы автора». Суждение о языке, безусловно, верное, однако с мнением о ее «не вполне четком замысле» сложно согласиться. Язык сказки значительно отличается от языка всех произведений Бунина, в том числе посвященных русской деревне. Это касается общего количества «простонародных слов» в ней, их семантики, их эмоционально-экспрессивной окраски, особенностей их функционировании в общем контексте произведения. В статье дан анализ «простонародного» языка сказки «О дураке Емеле» в соотнесении с ее идейным замыслом, показано, какими лексико-фразеологическими средствами создан образ Емели, отмечена лексико-семантическая перекличка сказки Бунина «О дураке Емеле» и его речи «Миссия русской эмиграции» (1924). Заимствованный из фольклора сюжет сложным образом перерабатывается в условиях новой социально-политической ситуации. Создание сказки, перенасыщенной средствами «простонародной» речи, обусловлено было, как полагаем, стремлением писателя в резкой, семантически отрицательной, стилистически сниженной форме выразить свое отношение к приходу новой власти в России.
The tale "About the Emelya-fool, who came out smarter than everyone" was written by Bunin in Paris in 1921. These were the first years of Bunin's emigration and the realization that he had lost everything - "people, homeland, loved ones". During these years, he became a passionate denouncer of everything connected with Soviet Russia. The tale "About the Emelya-fool" is a peculiar form of his sharp response to the events in the country. Sasha Cherny in 1924, in a review pointed to its "not quite clear plan," noting its language, which "convincingly shows how wide and varied are the author's visual powers”. The judgment about the language, of course, is correct, but it is difficult to agree with the opinion about its “not quite clear plan”. The language of the fairy tale differs significantly from the language of all the works of Bunin, in that devoted to the Russian village. This concerns the total number of "common words" in it, their semantics, their emotional and expressive coloring, the peculiarities of their functioning in the general context of the work. The article analyzes the "common" language of the fairy tale "About the Emelya-fool" in relation to its ideological concept, shows what lexical and phraseological means created the image of Emelya, notes the lexical and semantic roll call of Bunin's fairy tale "About the Emelya-fool" and his speech "Mission of the Russian emigration" (1924). The plot borrowed from the folklore is complicatedly processed by Bunin in the context of a new socio-political situation. The creation of a fairy tale oversaturated with the means of "common" speech, we believe, was due to Bunin's desire to express his attitude to the arrival of a new, red power in Russia in a sharp, semantically negative, stylistically reduced form.
Лили Д.. СПЕЦИФИКА АВТОБИОГРАФИЧЕСКОГО ПОВЕСТВОВАНИЯ В РОМАНЕ М.М. ПРИШВИНА «КАЩЕЕВА ЦЕПЬ»
М. Пришвин в «Кащеевой цепи» использовал разнообразные способы повествования с целью воссоздания другого «Я», которое не соответствовало полностью личности самого автора. Анализ этого «вторичного "я"» позволяет раскрыть авторский идиостиль, что и является основной целью данной статьи. Ее задача - проследить специфику повествования в художественной автобиографии Пришвина «Кащеева цепь». Избрав форму автобиографического романа, Пришвин как автор воскресил ушедший в небытие мир, который интересен тем, что дает представление о событиях и обстоятельствах, предшествовавших времени его писательства. Чаще всего он прибегает к фрагментарности, сказовой форме повествования, подчиненной ответу на авторский вопрос: «А что подтолкнуло меня к творчеству?». Поэтому как сквозной мотив и возникает поиск истинного «Я». Применительно к сказовой форме повествования в романе автор делает акцент на внутреннем мире автобиографического героя, особенно описывая его детские годы. Поэтому подражание детской речи в качестве воплощения сказовой формы повествования является способом понимать окружающий мир, увиденный глазами ребенка. В связи с этим можно утверждать, что «Я» в воспоминаниях автора получает способность к самостоятельному мышлению, сознанию, начинает обладать возможностью оригинально, неповторимо воспринимать мир. Так, отстранение автобиографического героя от автора-повествователя позволяет показать становление личности, «я» в прошедшем времени. Кроме сказовой стилизации, с помощью ассоциативной связи фрагментов в романе «Кащеева цепь» удается приклеивать разрозненные «картинки» друг к другу, и эта мозаичность и создает панораму жизненной школы автобиографического героя, которую и предъявляет нам автор. В тексте такие разрозненные фрагменты, коренившиеся глубоко в памяти автора, приобрели тем самым символическое значение. В том числе феномен женщины - это значительный компонент, побуждающий автора и героя размышлять о жизненной философии, и странствии, которое стимулирует их внутреннее созревание.
M. Prishvin in the novel ''The Chain of Kashchey'' used various methods of narration in order to recreate another self, which did not fully correspond to the author's personality. The analysis of "alter ego" allows us to reveal the author's idiosyncrasy, which is put in the center of this article. Its task is to trace the specifics of the narrative in Prishvin's literary autobiography ''The Chain of Kashchey''. Choosing the form of an autobiographical novel, Prishvin as the author revived the world that has passed into oblivion, and this world shows the events and circumstances of his time before becoming a writer. Most often, he resorts to fragmentation, skaz of narration. Actually, the whole novel is answering a question the author asks himself: What prompted me to create? Therefore, the search for true Self arises as a cross-cutting motive. In terms of skaz of narration in the novel, the author focuses on the inner world of the autobiographical hero, especially while describing his childhood years. Therefore, imitating children's words as the embodiment of skaz is a way for the author to understand the world with child’s eyes. In this regard, it can be argued that "alter ego" acquired the ability and consciousness to think independently, began to see the world in a unique way. Meanwhile, this narrative method can vividly show the hero's personality. In addition to skaz of narration, the inter-fragment connection in the novel successfully spliced diverse “pictures” together, at the same time, the panorama of the autobiographical protagonist's life is presented by the fragmented narrative. In the text, these fragments rooted in the author’s memory have a symbolic meaning. For instance, the female phenomenon is a significant component that encourages the author and the hero to reflect on living philosophy, and roam that stimulates their inner maturity.
Ломакина С.А.. РОССИЯ В «АКВАРЕЛЬНЫХ ТОНАХ» ИВАНА БУНИНА И БОРИСА ЗАЙЦЕВА
Статья посвящена исследованию зрелого творчества И. Бунина и Б. Зайцева и выявлению общих черт в их изображении отчего дома, родины, России. Составляющие художественных миров писателей рассматриваются в аспекте духовно-нравственной проблематики, что позволяет показать личную трагедию писателей, покинувших Россию, но сохранивших свое глубокое чувство к родине и продолжающих ей служить в «послании». Данная проблема актуальна, так как связана с тем, что обращение в текстах к основам духовной жизни позволяет воспринимать художественные искания писателей не имманентно, а в контексте этической проблемы эпохи. Особое внимание уделяется произведениям, написанным в 20-30-е годы ХХ века. Проведенное исследование позволяет говорить о том, что художественные миры Зайцева и Бунина имеют некие точки сближения: от дружеских отношений до обращения к значимым темам и проблемам творчества. При этом все грани творчества сходятся в одной основополагающей точке - России в ее необозримом пространственно-временном континууме. В исследовании выявлены элементы, способствующие достижению внутренней гармонии: мотивы, образы, действия. Автор приходит к выводу, что основу художественных миров Бунина и Зайцева представляет человек, пытающийся постичь окружающий мир и свое предназначение в нем. Он не борец, не стремится к переустройству этого мира, а только наблюдатель, дающий свою нравственную оценку ситуациям, событиям и самому миру. Оба писателя находятся в поиске условий, обеспечивающих гармоничную жизнь человека с природой и миром вообще и необходимых для осознания трех значимых категорий, определяющих тесную связь писателей с Россией: род - дом - земля.
The article deals with the study of the mature creativity of I. Bunin and B. Zaitsev and the identification of common features in the image of their father's home, homeland, and Russia. The components of the writer's artistic worlds are considered in the aspect of spiritual and moral issues, which allows us to show the personal tragedy of the writers who left Russia, but retained their deep feeling for the Motherland and continued to serve it in the "message". This problem is relevant, since it is connected with the fact that the appeal in texts to the basics of spiritual life allows us to perceive the artistic search of the writers not immanently, but in the context of the ethical problem of the era. Special attention is paid to the works written in the 20-30s of the ХХ century. The research suggests that the artistic worlds of Zaitsev and Bunin have certain points of convergence: from friendly relations to addressing significant topics and problems of creativity. At the same time, all facets of creativity converge at one fundamental point - Russia in its vast space-time continuum. The study identified elements that contribute to achieving inner harmony: motives, images, actions. The author comes to the conclusion that the basis of the artistic worlds of Bunin and Zaitsev is represented by a person trying to comprehend the world around him and his purpose in it. He is not a fighter, does not seek to rebuild this world, but only an observer who gives his moral assessment of situations, events and the world itself. Both writers are in search of the conditions that ensure a harmonious human life with nature and the world in general and are necessary for understanding the three significant categories that determine the close connection of writers with Russia: kin-house-land.
Матевосян Е.Р.. ИВАН БУНИН И АЛЕКСАНДР ЧЕРЕМНОВ: К ИСТОРИИ ВЗАИМООТНОШЕНИЙ
Статья посвящена истории знакомства и развитию взаимоотношений И.А. Бунина и А.С. Черемнова. Именно кратковременная дружба с Буниным помогла Черемнову вернуться из небытия. Талантливый сатирик и лирик, Черемнов был активно вовлечен в литературную жизнь Петербурга и Москвы 1904-1917-х гг., а их творческая дружба заставляет по-новому взглянуть на личность и творчество Бунина.
The article considers the history of dating and development of the relationships between I.A. Bunin and A.S. Cheremnov. It was a short-term friendship with Bunin that helped Cheremnov return from oblivion. A talented satirist and lyricist, Cheremnov was actively involved in the literary life of St. Petersburg and Moscow in the 1904-1917s, and their creative friendship makes us take a new look at the personality and work of Bunin.
Романов С.И.. ПОДХОДЫ К ИССЛЕДОВАНИЮ ЭВФЕМИИ
В статье рассматриваются особенности исследования эвфемии в рамках различных парадигм лингвистики. Семиотический подход предполагает изучение эвфемизма как косвенной номинации, разновидности двуименности. Стилистический подход трактует эвфемизм как вид тропа, средство изменения стилевого регистра. Семантический подход представлен семасиологической разновидностью, понимающей эвфемизм как сигнификативную интерпретацию одного и того же денотативного содержания, и ономасиологической разновидностью, акцентирующей внимание на образном основании эвфемизма. В рамках прагматического подхода эвфемизм рассматривается как речевой акт. Определяются новые направления исследования эвфемизма: когнитивное, лингвокультурологическое, прикладное. Когнитивный подход к эвфемизации посвящен проблеме описания концептуализации и категоризации знания средствами эвфемизма. В рамках данного подхода эвфемия рассматривается в аспекте трансфера интерпретации опыта различными дискурсивным средствами, переформатирования знаний. Прикладные исследования эвфемии осуществляются такими отраслями знания, как лингвистическая конфликтология, лингвистическая экспертиза. В частности, ставится вопрос, несут ли эвфемизмы отрицательную оценочность и неодобрительную эмотивность. Вопрос об оценочности и эмотивности данных единиц становится основой для выводов об их инвективном потенциале, дискриминации отдельных групп населения по национальному, сексуальному и др. признакам. Лингвокультурологический подход к эвфемизмам исследует комплекс вопросов о включении культурной информации в значение данной языковой единицы. Анализ семантики эвфемизмов позволяет эксплицировать систему антиценностей культуры. Они представлены мишенями замены неприличного наименования социально оправданным названием. Семантика эвфемизмов включает в себя культурные коннотации. Культурно маркирована традиция употребления эвфемизмов. В лингвокультурологической интерпретации эвфемизм рассматривается как знак культуры. Он используется в качестве материального средства совершения культурных практик. Эвфемизмы имплицитно представляют систему норм и запретов, культурных установок и стандартов, которые реконструируются с опорой на прагматические правила употребления данных единиц. Эвфемизмы являются средством культурной идентификации.
The article discusses the features of studying euphemisms in the framework of various linguistic paradigms. The semiotic approach involves the study of euphemism as an indirect nomination and a kind of dual naming. The stylistic approach treats euphemism as a type of trope, a means of changing the style register. The semantic approach is represented by the semasiological variety which understands euphemism as a significative interpretation of the same denotative content and the onomasiological variety which focuses on the figurative basis of the euphemism. In the framework of the pragmatic approach, euphemism is considered as a speech act. New directions of euphemism research are determined: cognitive, linguocultural, and applied. The cognitive approach to euphemization is devoted to the issue of describing the conceptualization and categorization of knowledge by means of euphemism. This approach considers euphemisms in the aspect of transferring the interpretation of experience by various discursive means, reformatting knowledge. Such branches of knowledge as linguistic conflictology and linguistic expertise carry out applied research of euphemisms. In particular, the paper raises the question on whether the euphemisms carry negative evaluativeness and disapproving emotiveness. The question of the evaluation and emotivity of these units becomes the basis for conclusions about their invective potential, discrimination of certain groups of the population on national, sexual, and other grounds. The linguoculturological approach to euphemisms explores a complex of questions about the inclusion of cultural information in the meaning of a given language unit. Analysis of the semantics of euphemisms makes it possible to explicate the system of cultural anti-values. They are represented as targets for replacing an obscene name with a socially justified name. The semantics of euphemisms includes cultural connotations. The tradition of using euphemisms is culturally marked. The linguocultural interpretation sees a euphemism as a sign of culture. It is used as a material means of performing cultural practices. Euphemisms implicitly represent a system of norms and prohibitions, cultural attitudes and standards that are reconstructed based on pragmatic rules for the use of these units. Euphemisms are a means of cultural identification.
Тушев А.Н.. ТОЛСТОЙ КАК ПРЕДШЕСТВЕННИК МОДЕРНИЗМА В ВОСПРИЯТИИ КРИТИКИ 1900-Х ГОДОВ
В статье идет речь о восприятии Льва Толстого в качестве непосредственного предшественника модернизма в России, ответственного за возникновение в литературном и общественном пространстве многих художественных и интеллектуальных тенденций, которые ассоциировались у публики с декадентством. Нами проанализированы книга критика С.А. Андреевского «Литературные очерки» (1902), статья А.И. Покровского «Современное декадентство перед судом вековечных идеалов» (1904), а также книга Ю. Александровича (Потеряхина) «История новейшей русской литературы. 1880-1890» (1911). Андреевский причисляет писателя к декадентам, основываясь исключительно на характерных особенностях его творчества, не касаясь философских и религиозных исканий. И чертой толстовской прозы, позволяющей Андреевскому утверждать близость писателя к модернистам, является ее психологизм, напряженное внимание к внутреннему миру человека, исследование на первый взгляд незаметных перемен в его состоянии. Покровский в вопросе о влиянии Толстого на русский модернизм делает акцент не на художественное творчество писателя, но на его противостояние религиозному догматизму и критику государственной власти. Согласно его точке зрения в толстовской «проповеди» содержались те разрушительные начала, которые позволили декадентам, лишь недавно возникшему движению, провозгласить Толстого своим предшественником и, пользуясь его авторитетом, подтачивать общественные устои. Наконец, Александрович наиболее решительно настроен против Толстого, прямо обвиняя его в том, что в учении мыслителя, так или иначе, содержатся все негативные философские и идеологические тенденции наступившей эпохи. С его точки зрения Толстой своим мировоззрением смутил умы целого поколения. Учение Толстого, выраженное преимущественно в его публицистике и трактатах, по мнению Александровича, содержало в себе, в той или иной степени, черты тех тенденций, в которых он усматривает признаки упадка и вырождения.
The article deals with the perception of Leo Tolstoy as a direct precursor of modernism in Russia, responsible for the emergence in the literary and public fields of many artistic and intellectual trends that the public associated with decadence. We analyzed the book of the critic S.A. Andreevsky ''Literary essays'' (1902), the article by A.I. Pokrovsky ''Modern decadence before the court of eternal ideals'' (1904), as well as the book by Y. Alexandrovich (Poteryakhin) ''History of modern Russian literature. 1880-1890'' (1911). Andreevsky classifies the writer as decadent, based solely on the characteristic features of his work, without touching on philosophical and religious pursuits. And the feature of Tolstoy's prose that allows Andreevsky to assert the writer's closeness to the modernists is its psychologism, intense attention to the inner world of a person, and the study of seemingly imperceptible changes in his condition. Pokrovsky, in his discussion of Tolstoy's influence on Russian modernism, focuses not on the writer's artistic work, but on his opposition to religious dogmatism and criticism of state power. According to his point of view, Tolstoy's ''preaching'' contained the destructive elements that allowed the decadents, a newly emerged movement, to proclaim Tolstoy as their predecessor and, using his authority, undermine social foundations. Finally, Alexandrovich is most strongly opposed to Tolstoy, directly accusing him of the fact that the thinker's teaching, in one way or another, contains all the negative philosophical and ideological trends of the new era. From his point of view, Tolstoy confused the minds of an entire generation with his worldview. Tolstoy's teaching, expressed mainly in his journalism and treatises, according to Alexandrovich, contained, to one degree or another, the features of those tendencies in which he sees signs of decline and degeneration.
Фигуровская Г.Д.. ФРАЗЕОЛОГИЗАЦИЯ СЛОЖНОПОДЧИНЕННЫХ ПРЕДЛОЖЕНИЙ С ОТНОШЕНИЯМИ РЕФЕРЕНЦИАЛЬНОГО ТОЖДЕСТВА
В статье рассмотрена синтаксическая фразеологизация сложноподчиненных предложений (СПП) с отношениями референциального тождества по фразеологизированным компонентам: фразеологизация придаточных, фразеологизация главных частей, фразеологизация центра подчинения СПП, фразеологизированные структуры СПП целиком. К фразеологизированным придаточным относятся: прономинализованные единицы с семантикой неопределенности и всеобщности лиц / предметов / места / времени с предикатами попало, (ни) попадя, угодно, придется, хочешь / хотел, (кого / что и др.) ни возьми, (кто / что / где и т.д.) бы то ни было и предложения с семантикой долженствования со сказуемыми (не) следует / следовало, положено. Основным фразеологизирующим фактором в них является устойчивость или малая вариативность формы предиката, нераспространенность предложения. Сочетание как бы то ни было преобразуется также в средство связи между предикативными единицами со значением 'в любом случае', указывает на самоочевидное следствие при возможных различных, неопределенных для говорящего причинах. Среди фразеологизированных главных частей отмечается конструкция Не было (нет) (такого) + Род., который / где / куда / когда бы / чтобы не, имеющая семантику 'любой', 'каждый'. Фразеологизация центров подчинения СПП референциального тождества имеет место в конструкциях со словами мало, много, редко: мало кто / что = 'немногие', 'немногое' и т.п.; мало ли кто / что / какой и т.п.; есть + что / где / куда / когда и др. Эти центры подчинения сочетаются со сказуемыми, но некоторые из них приобретают самостоятельное употребление: мало ли что - как реплика-возражение 'это не имеет значения', не то что - как союз. Во фразеологизированных конструкциях СПП референциального тождества фразеологизирующим фактором является тавтология: Что было, то было и т.п. Другой класс их составляют конструкции как результат фразеологизирования различных предложений с целью актуализации какого-либо компонента: Кто / что / где / куда… (и др.) - так это… Фразеологизированные предложения, в основном, допускают восстановление исходных структур СПП референциального тождества. В целостных описаниях синтаксиса синтаксические фразеологизмы необходимо рассматривать и в составе исходных для них структур, и в составе тех единиц, в которые они входят по своей семантике и функциям, т. е. как выходящие и входящие типы.
The article deals with syntactic phraseologizing of complex sentences (CS) with the relations of referential identity with regard to phraseologized components: phraseologizing of subordinate clauses, phraseologizing of principal parts, phraseologizing of the center of subordination in CS, phraseologized structures of CS as a whole. Phraseologized subordinate clauses include: pronominalized units with the semantics of uncertainty and generality of persons / things /place /time with the predicates попало, (ни) попадя, угодно, придется, хочешь / хотел, (кого / что, etc .) ни возьми, (кто / что / где, etc.) бы то ни было - anything / whatever turns up, anything at all / whatever, what one wants, no matter what / anything to do with - and sentences with the semantics of obligation with the predicates (не) следует / следовало, положено - ought (not) / should. The main phraseologizing factor in these cases is stability or little variability of the predicate form, non-extendedness of the sentence. The combination как бы то ни было (anyway) transforms also into a means of connection between predicative units with the meaning 'влюбом случае' ('in any case'), it points at the self-evident consequence in the case of possible different indefinite for the speaker causes. Among phraseologized principal parts the construction Не было (нет) (такого) + Род., который / куда / когда бы / чтобы не - There was (is) nobody who did (does) not - is pointed out, which has the meaning 'любой', 'каждый' ('anybody'). Phraseologizing of the subordination centers in CS of referential identity takes place in constructions with the words мало, много, редко: мало кто / что = 'немногие', 'немногое', etc.; мало ли кто / что / какой , etc.; есть + что / где / куда / когда, etc. - few, many, seldom: few people / things = 'not many people / things', etc.; who knows what / which, etc.; there is + that / where, etc. These subordination centers combine with the predicates, but some of them acquire their own use: мало ли что (who knows what) as a retort of objection 'it does not matter', не то что (not that) as a conjunction. In phraseologized constructions of CS of referential identity tautology is a phraseologizing factor: Что было, то было (Whatever happened, happened) , etc. Another group includes constructions used as a result of phraseologizing various sentences with the purpose of making some of the components relevant: кто / что / где / куда. .. (etc.) - так это... (it is... that...). Phraseologized sentences mostly permit restoring initial structures of CS of referential identity. In integral syntax descriptions it is necessary to consider syntactic phraseologisms both in the structures initial for them and in the units which they enter according to their semantics and functions, i.e. as outgoing and incoming types.
Чернышев А.Б.. СТИЛИСТИЧЕСКАЯ ФУНКЦИЯ МОРФЕМЫ ПРИ- В РАССКАЗЕ И.А. БУНИНА «УЧИТЕЛЬ»
В настоящей работе представлен анализ функционирования морфемы «при» как предлога и префикса в рассказе И.А. Бунина «Учитель». В теоретической части статьи обозначается смысловая и эстетическая значимость повтора как стилистического приема при создании художественного образа, доказывается возможность репрезентации схематического ментального образа всех контекстуальных реализаций морфемы «при». Данная возможность исследования значений морфемы «при» как комплексной единицы обусловливается теоретическим положением об условном дроблении морфемы на морфы на основании их формальной и семантической тождественности в таких вариантах как «придорожный» (при1) и «дом при дороге» (при2). Резюмируется, что основными семантическими параметрами морфемы «при» русского языка являются «совмещение», «перемещение» и «аттенуативность», ассоциирующаяся с неполнотой действия. Неполнота действия представлена сценарием, при котором результатом направленного действия оказывается степень возможности или невозможности достижения предела. Данный сценарий актуализируется в приставочных глаголах типа «прилечь», «приулыбнуться», «прищурить», выступая следствием метафорического переноса пространственных значений, задаваемых комбинацией семантики глаголов и морфемы-релятора, например, «прийти», «принять», «пришить» и т.п. В практической части исследования демонстрируется актуализация общих и частных значений морфемы «при», отражающих общую квинтэссенцию, присущую созданию художественного образа учителя, его жизненных условий и социальной атмосферы. Актуализация аттенуативных значений морфемы «при» усиливает тот лейтмотив произведения, что в жизни учителя происходит все как будто иллюзорно, неполно и не по-настоящему. Роль морфемы «при» в раскрытии образа Н.Н. Турбина состоит в подчеркивании неестественности его душевного состояния, притворства, наигранности, внутреннего конфликта жизненных возможностей и реальности. На основании анализа особенностей функционирования морфемы «при» в рассказе Бунина делается вывод о семантической и стилистической взаимосвязи языковых единиц, их смысловой координации в лингвистическом и литературном аспектах.
This paper represents the analysis of functioning of the morpheme pri as a preposition and prefix in I.A. Bunin's novel ''The Teacher''. In the theoretical section of the article semantic and aesthetic significance of the repeat as a stylistic device of creation of an artistic character is emphasized; a possibility of representation of schematic mental pattern of all contextual realizations of morpheme ''pri'' is proved. The possibility of research of meaning of morpheme ''pri'' as a complex unit is provided by theoretical statement on conventional fragmentation of the morpheme into morphs on the ground of their formal and semantic identity in such variants as ''pridorozhniy'' (pri1) and ''dom pri doroge'' (pri2). It is resumed that the main semantic parameters of the Russian morpheme ''pri'' are ''superposition'', ''movement'' and ''attenuation'' associated with ''incompleteness of action''. The ''incomplete action'' is represented by a scene that determines a degree of possibility or impossibility of achievement of limit as a result of an aimed action. This scene is actualized in prefixal verbs, such as ''prilech' '' , ''priulybnut'sya'', ''prischurit' '', being a result of metaphorical transformation of spatial meanings specified by combination of semantics of a verb and a morpheme-relator, for example 'priyti', ''prinyat' '', 'prishit' '' etc. The practical section of the research demonstrates the actualization of general and individual meanings of the morpheme ''pri'' reflecting a general quintessence intrinsic to creation of an artistic character of the teacher, his living conditions and social atmosphere. Actualization of attenuative meanings of morpheme ''pri'' intensifies the leitmotif of the novel, that the teacher's life is phantom, imperfect and improper. The role of the morpheme ''pri'' in exposure of N.N. Turbin as a character is to emphasize his unnatural state of mind, his pretense and inner conflict between life possibilities and reality. On the basis of the analysis of the morpheme ''pri'' functioning in the Bunin's novel the conclusion is made on the semantic and stylistic interrelation of language units, their semantic coordination between linguistic and literary aspects.